Глагол проявить — проявлять старославянского происхождения. В древнерусском литературном языке он употреблялся в двух основных значениях: 1) `Прообразовать; предречь, предвозвестить'. Например, в Повести временных лет: «Си бо звhзда акы бh кровава, проявляющи крови пролитье» (6573 г.). В Минее 1096 г.: «Закона прочьрьтания т#проявиша» (л. 44); 2) `Открыть (скрытое), обнаружить, показать, выставить наружу, на показ'. Напр.: «Иже хощеши таинh своеи не проявленh быти. Пчел. И. Публ. б. л. 63». «Найденая в торгу проявляю. Серап.(Паис. сб. 130)» (Срезневский, 2, с. 1611—1612).

У этого (второго) значения был оттенок: `явить, показать в видении'. Например, в Житии Стефана Новгородца: «Тогда прояви Богь старцу нhкоему и рече...»³²⁶.

Ср. проявление в значении `предвещанье' в «Повести временных лет»: «Знаменья сиуя на зло бывають: ли проявленье рати, ли гладу, ли сме(h)рть проявьляеть» (6573 г.).

Слово проявлять — проявить в русском литературном языке XVIII в. имело два значения: 1) отмирающее, высокое, славянское — `прознаменовывать, прообразовывать' (ср. проявленный — прознаменованный, прообразованный) и 2) свойственное среднему стилю: `вновь что показывать, скрытое обнаруживать' (сл. АР 1806—1822, ч. 5, с. 698).

В то время как первое значение становится все менее и менее употребительным, второе расширяется и обобщается. В словаре 1847 г. оно описывается уже в более отвлеченной и общей форме: `являть, показывать'.

Печатается впервые по рукописи, сохранившейся в архиве на 2-х ветхих листках.

В работах В. В. Виноградова неоднократно встречаются замечания об отглагольном существительном проявление, которое в 20—40-х гг. XIX столетия начинает употребляться как философский термин:

«Большое значение для формирования публицистического языка имела работа над философской терминологией в кругах русской интеллигенции, увлекавшейся философией Шеллинга и Гегеля (ср. возникновение в 20—40-х годах таких слов и терминов, представляющих собою кальки соответствующих немецких выражений: проявление, образование, односторонний, мировоззрение, целостность, последовательный, последовательность, обособление, целесообразный, самоопределение и др..)» (Основные этапы истории русского языка, с. 57).

«...в 20-ые годы в кружках ”любомудров“ возник вопрос о философской терминологии, приспособленной к выражению немецкой идеалистической терминологии Шеллинга. Ср., например, философские термины в языке кн. Одоевского: проявление (Мнемозина, 1824, I, с. 63); субъективный, объективный (Мнемозина, III, 104), аналитический, синтетический (Мнемозина, IV, с. 8) и т. п. О слове проявление Белинский писал позднее: ”Когда М.  Г. Павлов, начавший свое литературное поприще в “Мнемозине“ и первым заговоривший в ней о мысли и логике, — предметах, о которых до ”Мнемозины“ русские журналы не говорили ни слова, когда М. Г. Павлов начал употреблять слово ”проявление“, то это слово сделалось предметом общих насмешек, так что антагонисты почтенного профессора называли его в насмешку ”господин, который употребляет слово проявление,“ а теперь всем кажется, что будто это слово всегда существовало в русском языке” (Белинский, Соч. СПб. 1908, т. 1, с. 813)» (Очерки, с. 365).

«С семантикой западноевропейских романтических стилей был связан научно-философский язык 20—40-х годов.

Этот научно-философский язык теперь представляется Гоголю, как позднее Герцену, повторявшему эпитет профессора Перевощикова ”птичий язык“, — антинациональной коллекцией чужих терминов и темных слов. Направив Чичикова к шкафу с книгами в библиотеке полковника Кошкарева, Гоголь с необыкновенной комической остротой осмеял русско-немецкий стиль философского жаргона 30—40-х годов: ”...он обратился к другому шкафу — из огня в полымя: все книги философские. Шесть огромных томищей предстало ему перед глазами под названием: “Предуготовительное вступление в область мышления. Теория общности, совокупности, сущности и в применении к уразумению органических начал, обоюдного раздвоения общественной производительности“. Что ни разворачивал Чичиков книгу, на всякой странице — проявление, развитие, абстракт, замкнутость и сомкнутость, и черт знает чего там не было!” (IV, 346—347)» (Очерки, с. 399). — Е.  К.

³²⁶ Сперанский М.  Н. Из старинной новгородской литературы XIV в. Л., 1934. С. 80 и 56.