Утра луч

Из-за усталых, бледных туч

Блеснул над тихою столицей

И не нашел уже следов

Беды вчерашней; багряницей

Уже прикрыто было зло.

В порядок прежний все вошло.

Уже по улицам свободным

С своим бесчувствием холодным

Ходил народ. Чиновный люд,

Покинув свой ночной приют,

На службу шел...

Как понимать эту фразу: багряницей уже прикрыто было зло? Церковнославянское слово багряница, согласно «Словарю Академии Российской» (1806, ч. 1), имело два значения, из которых одно — `пряжа, багряною краскою окрашенная' — явно не подходит сюда (ср. Соколов П., Сл., 1, с. 35 и сл. 1847). Остается другое значение, к которому ведет и глагол прикрыть (багряницей): «Торжественная пурпурового или червленного цвета верхняя одежда владетельных особ, которая обыкновеннее называется греческим словом порфира» (79). Примером употребления этого слова могут быть такие стихи Ломоносова (из оды «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны», 1748):

Гряди краснейшая денницы,

Гряди и светлостью лица

И блеском чистой багряницы

Утешь печальные сердца.

У Пушкина слово багряница встречается еще дважды — оба раза в значении `пурпурная одежда'.

В стихотворении «Лицинию» (1815):

Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,

Спесиво развалясь, Ветулий молодой

В толпу народную летит по мостовой...

В набросках о Клеопатре (1824):

И снова гордый глас возвысила царица:

Теперь забыты мой венец и багряница;

Простой наемницей на ложе восхожу.

(Ср. у Милонова:

Царь державною десницей

Мир царям всем подает,

И под светлой багряницей,

Меч в ножнах его уснет.

Ср. употребление этого слова у Жуковского в балладе «Ахилл»(1814):

Стирает багряницей

Слезы бедный царь с ланит.

В стихотворении «Императору Александру»:

... верным быть царем клянясь Творцу и нам,

Ты клал на страшный крест державную десницу

И плечи юные склонял под багряницу...

Особенно интересно здесь же переносное значение слова багряница:

О, Русская земля! спасителем грядет

Твой царь к низринувшим царей твоих столицу!

Он распростер на них пощады багряницу.

В стихотворении «Царский сын и поселянка»:

Царь был чудо красотою

Под короной золотою,

С багряницей на плечах

Был он светел, как в лучах.

В стихотворении «На кончину... королевы Виртембергской» (1819):

Отторгнута от скипетра десница;

Развенчано величие чела;

На страшный гроб упала багряница.

У Батюшкова в «Умирающем Тассе»:

К чему раскинуты средь лавров и цветов

Бесценные ковры и багряницы?).

Общий смысл Пушкинского символа («багряницей уже прикрыто было зло») более или менее ясен. Он как будто сводится к тому, что парадным, пышным одеяньем было прикрыто зло, разрушенье наводненья. Но где искать ключа к уяснению этого образа багряницы? В одном направлении смысловые нити связывают этот образ с лучом утра, блеснувшим из-за усталых, бледных туч. Кажется, что багряница— это пурпур, багряная одежда утренней зари, приведшей город в прежний порядок (ср., например, такое понимание в статье Колобова Н. М. Природа в поэзии А. С. Пушкина // Пушкинист/ под ред. С. А. Венгерова, 1, 124; ср. также Пушкинские стихи: «Зари багряный луч»; «Зари багряной полоса объемлет ярко небеса». Другие примеры употребления слова багряный см.: Водарский В. Материалы для словаря Пушкинского прозаического языка // Филол. записки, 1903, 4—5). Понятно, что далее следуют картины привычной утренней жизни большого города. Такое понимание может опираться на параллель в стихотворении Н. М. Языкова «Тригорское»:

Бывало, в царственном покое

Великое светило дня,

За миловидною денницей,

Шаром восходит огневым

И небеса как багряницей

Окинет заревом своим.

Ср. у барона Розена в стихотворении «Песнь слепца» («Альциона» на 1831 г., с. 37):

Утром развевается ль заря.

Багряница горнего царя?

Ср. у Капниста в «Оде на всерадостное обручение Ал. Павл. и Ел. Алекс.» (1793):

Воздев блестящу багряницу,

Уже стыдливая заря

Ведет янтарну колесницу

Дней светоносного царя.

Правда, багряница тут облекает небеса, а не землю, как у Пушкина. Ущербность, односторонность этого «пейзажного» осмысления очевидна, хотя его возможность дана в олицетворении утреннего луча, не нашедшего уже следов беды вчерашней. Ведь багряница — символ величия, блеска, царской власти. Пышность этого символа несколько противоречит образу усталых, бледных туч (даже если осмыслить их связь как метафорическую антитезу), тем более, что блеснувший из-за них луч утра уже нашел зло прикрытым багряницей. И самый образ — прикрыть багряницей— не уясняется таким толкованьем.

Другой путь понимания ведет к представлению о багрянице как о символе власти, прикрывшей зло водворением прежнего порядка:

Уже по улицам свободным

С своим бесчувствием холодным

Ходил народ. Чиновный люд

.......................

На службу шел.

Ср. у В. К. Кюхельбекера в стихотворении «Тень Рылеева»:

В ужасных тех стенах, где Иоанн,

В младенчестве лишенный багряницы,

Во мраке заточенья был заклан

Булатом ослепленного убийцы.

Но и в том и в другом случае образ багряницы, которой было прикрыто зло, проходя через церковно-библейскую символику, сталкивался с евангельским образом Христа, осужденного на распятие, когда воины претории, раздевши его, надели на него багряницу и издевались над ним (Матф. XXVII, 27—31). Только в этой связи можно вполне понять смысл фразы прикрыть зло багряницей. И тогда носителем этой багряницы становится Петербург, который еще ранее назван «новою царицей».

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

По-видимому, за образом Петербурга символически стоит в «петербургской повести» Россия.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия...

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Нет необходимости продолжать анализ символики самого «Медного всадника». Ясно и без того, что церковно-библейские образы и мифы у Пушкина получали разнообразное стилистическое применение. К религиозно-символическим ветвям их прививались побеги новых смыслов, новых значений. Семантическая структура церковнославянизмов становилась многопланной, и экспрессия их окрашивалась в разные тона — в зависимости от той субъектной сферы, в которую вовлекался библейский символ.

(Виноградов. Язык Пушкина, с. 159—163).